И тысячу лет будет этот наивный, любимый город стремительно торопиться с зеленого холма к величавой реке, словно его разномастные крыши весело ринулись вперед, толкаясь и шумя, провожать сиренево-розовые линии летнего заката; а волнистые старомодные окошки будут лукаво глядеть, как бы приговаривая: «А я что? Я тут так. ничего совсем.».
А за необъяснимыми, мгновенно забытыми излучинами ухабистой дороги там есть кафе, где играет бодро Фактор-2, нестройно топчутся на месте золотозубые дальнобойщики и официантка пихала настойчиво нам в руки пустые бутылки из-под пива с криками: «На выходе мусорка есть, нечего здесь оставлять!». В идеальной глади полей там невозможно смотреть под ноги, когда в необъятном небе густо рассеяна алмазная крошка, и я там всегда пела, а он там всегда пил - порознь, как будто страшно нарушить несуществующую красивую тайну совместного приезда, но резной противоположный берег, едва слышимый плеск далеко внизу, неподвижность косматых деревьев и томная глубина присмиревшей ночи окрашивались новым вдохновением, не от близости взглядов, но от близости знания, что он рядом. Напротив всеядного круглосуточного магазина есть резная автобусная остановка, где ранними утрами мы погружались в утробно урчащий механизм, а выпрыгивали легко уже у городской больницы, и это место, кажется, насквозь пропиталось мыльным запахом моих дешевых духов, глупой шуткой купленных в Липецке за неправдоподобную цену. Я закрою глаза и увижу бледные отблески августовского утра на облезлой, растрескавшейся красной больничной стене, хромоногих бабулек и почувствую явственно этот нелепый запах.
На кухне, на прожженной окурками бежевой клеенке уютно плелись черные узоры от абажура несомненно дачной лампы, как недовитое воронье гнездо, расширившееся сильно от желания прикрыть собой весь старинный дубовый стол, и, если прикрыть украдкой своей ладонью его, пока греется кастрюля с водой и не допит еще предсонный чай, то лампа нежно положит сверху свои плетеные полоски тени. В проеме двери же, выводящей в неряшливый двор, торчал неведомо где берущий начало провод, залохматившийся на конце; а чем спускаться по пупырчатым каменным ступеням, проще спрыгнуть вбок, в округлые заросли приветливо шуршащих лопухов. А в другом доме - дверь застревает на половине пути, оставляя за собой на полу идеальную черную дугу; дверь надо при начале дуги приподнять, и тогда никто во всем доме не услышит, как мы, осторожно пригибаясь в кромешной тьме, вырастая в крошечных комнатах до несуразно гигантских размеров, в три часа ночи, идем курить в тесный, поросший зеленью дворик.
И город будет стоять, запомнив навсегда то, как мы бродили неспешно, замирали от сладости и запоминали, кропотливо и нежно, его. Я люблю его бесконечно: каждый шрамик, каждую ухмылочку, любой ветхий домишко, любой массивно вытянувшийся в небеса тополь! А вот кого любила больше: город или человека в нем? Человека, который принадлежит городу и вне его будто не существует полностью, но превращается в дурацкий, обрывистый, карикатурный сон. любила, как можно любить невинную родинку - совершенную деталь драгоценного совершенства, разрывающую в себе и вновь создающую собой боготворимый образ.
Кого вообще мы любим: людей или те вечные символы, что достанутся нам от них напоследок, которыми будет добродушно разговаривать с нами память? Ведь ради чего живем мы вместе, как не ради будущих светлых воспоминаний!
Комментариев нет:
Отправить комментарий